Игорь Агеев - Неспортивная история [Сценарий, использовавшийся в фильме «Куколка»]
— Вадим Петрович!.. — настаиваю.
Он останавливается возле скамейки, пробует пальцами — не грязная ли?
— Присядем-ка, — говорит. И устраивается на самый краешек. — Вот, значит… — Лицо у Вадима, будто ему килограмм клюквы в рот запихнули. — Так-то… — И снова молчит.
— Чего? — не понимаю я.
— Перестарались мы с тобой, девушка. — Вадим зябко поводит плечами. — Нервишки у тебя того… подизносились…
— Это как? — спрашиваю осторожно.
— Истощение нервной системы… Не уследил… Отдохнуть тебе надо. — Вадим кашляет, прочищает сорвавшиеся в конце фразы связки. — Отдохнуть…
Кажется, начинаю понимать, куда он клонит:
— И долго, — говорю, — отдыхать будем?
— Год… Может, больше года.
— Год?! — меня со скамейки будто кто пинком подбрасывает. — Да ведь через год… без тренировок… Не то что ваша Жукова, всякая мелюзга из подготовилки меня так обставит! Даже помост мести для меня никакой перспективы! Вы это понимаете?!
Вижу, что понимает. Не вчера же родился. Встает со скамейки, в глаза не смотрит. Как-то неловко по плечу меня похлопал и пошел вперед.
— Вадим Петрович!
Не оборачивается.
— Вадим Петрович!.. Вадим Петрович!..
Идет, руки в карманах.
— Ах ты!..
От бессилия, наверное, — вижу на земле какую-то палку, нагибаюсь и швыряю ему вслед. Палка летит по дуге и несильно, но все-таки попадает Вадиму между лопаток. Не оборачивается, не останавливается, только еще глубже втянув голову в плечи, уходит от меня все дальше и дальше…
Вот, стало быть, все теперь позади… Вернулась домой, к матери, в нашу халупу однокомнатную, наш малогабаритный сарайчик в Автово (есть такой район в Ленинграде).
Стою в прихожей этакой куклой неживой. Чемодан с вещами на полу, сумка через плечо. Мать меня прижала к себе, по спине гладит.
— Девочка моя… — приговаривает.
У нас на стене, напротив входных дверей, зеркало. Вижу там ее спину и свое отражение. Лицо мое, прямо скажем, особой радости по поводу возвращения в «гнездо родное» не выражает. Скорее наоборот — растерянная какая-то физиономия в зеркало смотрит.
— Ну, что?.. — Мать берет меня за плечи, разглядывает.
Пробую улыбнуться — не показывать же ей, что мне повеситься хочется.
— Раздевайся. — Мать поддевает мой нос пальцем, берется за чемодан и тащит его в комнату. — Ох, какой он у тебя тяжеленный, — щебечет. — Ты уж извини, что не смогла встретить. И так еле-еле у начальницы с обеда отпросилась.
— Ничего, я на такси…
Слушаю ее вполуха, снимаю сумку с плеча, расстегиваю куртку, продолжаю разглядывать себя в зеркале.
Мама у меня такая же низкорослая и некрасивая, как я. Выглядит, правда, молодо. Еще два-три года, и будем с ней, как две подружки…
— Я тебе тут специальный угол выгородила. — Тараторит без остановки. — Ширмой отгородила. Письменный стол приволокли вместе с тетей Зиной… Ты тетю Зину-то помнишь? — И, не дожидаясь ответа, дальше: — Ее Борька в армию ушел, так она его стол нам отдала. Мне, говорит, ни к чему, а твоя — пусть учится…
Куртку — на вешалку, шапочку вязаную с головы долой и в рукав. Снимаю кроссовки, вижу — шлепанцы для меня приготовлены, на коврике стоят. Шлепанцы так шлепанцы — залезаю. Чувствую спиной, мать в прихожую вышла.
— А что, — спрашиваю, — твой Сергей Иванович так больше и не приходит? Сбежал?
Мать смотрит не мигая, улыбка какая-то грустная.
— Боже мой, Танька, — говорит, — ты ведь у меня совсем взрослая стала…
Мне неловко от ее взгляда, руки вдруг лишними оказались. Сунула их в карманы джинсов, чтоб не мешали.
— А я рада, что так случилось. — И не понятно, о чем она, обо мне или об ее Сергее. — Вдвоем веселее…
Я на всякий случай кивнула, хотя какое тут веселье? Сейчас прямо в пляс пойду от радости…
— Иди руки мой, — говорит и идет мимо меня на кухню. — Сейчас кормить тебя буду. Домашние-то щи небось лучше интернатских?
— Хуже, — это я себе под нос буркнула. — Спасибо. — И тащусь в ванную руки мыть…
Сижу за столом, на кухне, в котлете ковыряюсь. Наконец, положила вилку, тарелку от себя отодвинула.
— Не хочешь? — Мать сидит рядом, щи уплетает.
Я башкой мотнула — спасибо, мол, не хочу.
Мать тарелку убрала, наливает в стакан молоко из пакета. Шустренько сгоняла к буфету, возвращается, а в руках плетенка, а в плетенке — булочки. Сдобные такие пампушечки, сахарной пудрой сверху присыпаны.
— Вот испекла твои любимые.
Ставит плетенку передо мной и снова к столу, щи доедать.
Смотрю на булки, сглатываю слюну.
— Мне нельзя, — говорю.
— Почему?
— Растолстею.
— Ну и что? — удивляется.
— Мне форму держать надо.
— Зачем? Теперь-то зачем?.. Сейчас понимаю, это у нее случайно тогда вырвалось. Да и она, впрочем, сразу сообразила, что глупость спрашивает. Только мне-то ее «зачем», как соль под кожу. Губы поджала, плетенку от себя толкнула так, что все булки по столу. Вскочила и к окну. Стою, подоконник сжимаю, смотрю на улицу, главное — не разреветься.
— Господи, Танюша. — Мать сзади подошла, руку на плечо положила. — Ерунда всё это, я тебе скажу. Разве в этом дело? — Вздохнула. — Все еще впереди, жизнь-то не кончена. Она ведь у тебя только-только начинается.
За окошком серенький денек, дворик наш серенький, деревья голые торчат, а с неба — первые серенькие снежинки…
Видел бы меня кто-нибудь из наших девок, как я скромненько, «примерной Нюрой», вдоль стеночки иду по школьному коридору! Оборжались бы. Мимо всякие пионеры и школьники бегают, орут как сумасшедшие.
Я, Татьяна Серебрякова, — ученица средней школы. Первый раз — в восьмой класс! Аут, Танюха! Дожили!..
Дверь в кабинет математики нараспашку, занятия еще не начались. Потопталась в коридоре и шагнула… Стою на пороге, а будущие соратники на меня — ноль внимания. Двое-трое в мою сторону глянули мельком — мол, что это там такое вкатилось? И снова за свои дела. Кто книжку читает, кто пишет что-то, кто просто трепется.
Не успела толком оглядеться, вдруг сзади на меня налетает какой-то шустрый, маленький такой живчик. Волосы светлые сосульками под «горшок» подстрижены, вся рожа в конопушках, глаза — щелки, как у поросенка.
— Чего встала-то?! — Это он мне, что я ему дорогу загородила.
— Это какой класс? — спрашиваю.
— Восьмой, — квакнул и к переднему столу, за которым черненький, кучерявый книжку читает.
— «А» или «Б»? — я ему вдогонку.
— Бэ-э!.. — проблеял, как баран, оглянулся и тут же кучерявому: — Шлепа, дай скатать!
— Не успеешь. — Кучерявый даже глаз на него не поднял.
— Успею, — убеждает шустрый.
Кучерявый посмотрел на него, пока страницу переворачивал, кивнул на соседний стол:
— Там. В порядке очереди…
За этим столом человек пять-шесть сгрудились, аккуратно домашнее задание срисовывают. Шустрый к ним пристраивается- кому-то на спину тетрадку забросил и застрочил торопливо.
Постояла я, посмотрела и пошла по проходу между столами, место себе искать, Там портфели, тут сумки, тут сидят — все забито. Наконец вижу, девица за предпоследним столом в сумке копошится, а рядом стул вроде бы свободен.
— Свободно? — спрашиваю.
Ой, как она на меня посмотрела! Так только на этих смотрят… ну, которые в кунсткамере, в банках заспиртованы.
— Занято, — шепелявит. Достала из сумки косметичку, орет: — Маша! — И бежит к девицам, которые пасутся вокруг центрального стола, точнее — вокруг смазливой, подкрашенной девахи. (Я ее еще раньше заметила). — Во, посмотри! — шепелявит шепелявая и вытаскивает из косметички картонку, на которой сережки приколоты.
Эта шикарная Маша со знанием дела руку за сережками протянула. Девицы обступили ее так, что шепелявой и места не осталось. Она вертится рядом, пытается через головы на свои сережки посмотреть.
— Девоцки! Девоцки!..
В классе три ряда столов. Гляжу, все три последних стола не заняты. Устроилась в углу, за тем, что ближе к стенке. На один стул сама села, на другой сумку бросила. Только за ручкой и тетрадью полезла, слышу откуда-то сверху кукарекающий басок:
— Э! Подруга! Освободи плацкарт.
Поднимаю голову. Передо мной верзила стоит прыщавый — два метра с кепкой. Убрала сумку, освободила ему стул, тот, что к проходу ближе.
— Ты чего, плохо слышишь? — гнусавит верзила. — Это мое место.
— Все твое? — спрашиваю.
— Все мое, — соглашается.
— А не жирно? Лицо не треснет?
У него от удивления чуть глаза не повыпрыгивали. Стукнул кого-то, который передо мной сидел, по спине:
— Тюха, это кто такая?
— Не знаю, Шур, — отзывается Тюха.
— Ты кто? — Это Шура уже у меня спрашивает.
Я ничего не отвечаю, сижу, вперед смотрю, будто рядом нет никого.
